Франциско Инфанте — признанный визионер мира современного искусства и герой проекта «РБК Визионеры» — перед началом беседы произносит: «У моей жены правильная позиция. Она говорить не любит, потому что считает, что искусство надо смотреть, а не говорить о нем».
Мы сидим за большим столом в окружении произведений художника у него дома, и молчать здесь не менее приятно, чем вести разговор. Течение времени, у которого за окном так много контекстов, здесь мерно и спокойно, как и взгляд Франциско Инфанте, и его улыбка: работая с темой бесконечности, спешить действительно не пристало, и это художник знает как никто.
В начале весны завершился масштабный проект Дома культуры «ГЭС-2» «Небесные артефакты», который позволил увидеть ваши произведения в новых контекстах и масштабах. Как к этим масштабам отнеслись вы, автор, тоже впервые увидевший собственные артефакты в новом проявлении?
Эти вещи я делал 60 лет назад, можно сказать, на коленке: в 17-метровой комнате в коммуналке, где жил с родителями. Отсюда и такие небольшие размеры. По-другому было невозможно, так жили все. И сейчас я увидел, как это могло бы быть. Если бы в то время было возможно сделать артефакты в таком виде, это было бы более адекватно задуманному. Но это сослагательное наклонение, ничего поделать с ходом истории нельзя. Сейчас, казалось бы, эти вещи должны были потерять свою актуальность — вокруг другой мир, другое все. Но они смотрятся достаточно современными. Впрочем, мое дело — не говорить. Мое дело — создавать метафоры. Вот они созданы, вот воплощены, вот показаны. Судя по реакции и профессионалов, и зрителей, все сложилось в актуальную историю.
Эти размышления, связанные с «тогда» и «сейчас», едва ли могут обойтись без рефлексии. Вам вообще она свойственна?
Как мне кажется, художник всегда рефлексирует, это его обычное состояние. Проведу параллель с квантовой механикой. Она свидетельствует о том, что все находится в клубке нашего непонимания. И вот вычленяют отдельные порции этих квантовых соотношений и начинают что-то соображать по поводу того, как устроен мир. Это очень похоже на то, как устроена наша рефлексия. Она тоже какая-то «клубковатая», что-то вытянешь из нее, что-то — нет. Все зависит от наблюдателя. Вот я наблюдаю за своей рефлексией, вычленяю что-то и таким образом, пока держу в сознании точку наблюдения, могу о чем-то судить. Это то же самое, что творческий процесс. Почему он возникает? Непонятно. Творческий процесс неописуем так же, как неописуема квантовая механика.̆
Возможности наблюдения существуют, в творчестве они существовали всегда. Так что будем продолжать наблюдать за тем, кто мы такие, в каком мире живем, каким образом распоряжаемся нашими возможностями, которые существенно расширились с появлением новых технологий. Я это всегда чувствовал. Например, когда создавал форму артефактов, для меня была очень важна рефлексия по поводу того, в каком мире я живу. И что такое я — тоже. Ведь встретиться с собой самим — самое трудное дело на свете, на мой взгляд. И пока ты с собой не встретился, ты не совсем полноценен. Сознавание самого себя важно во всех отношениях, и в нравственном в первую очередь.
Встретиться с собой самим — самое трудное дело на свете... И пока ты с собой не встретился, ты не совсем полноценен.
Как искать и находить в этом грани?
Взрослое сознание человека формирует гармония. А искусство — синоним гармонии и красоты. Я чувствую эти связи и эту невероятную спутанность, этот бесконечный клубок. Я занимался бесконечностью на том уровне сознания, который мне был присущ. И, как художник, рисовал абстрактные вещи, которые представляли собой точку, спираль и т. д. А потом я почувствовал артефактность. То есть точка — это момент присутствия чего-то такого, что может сфокусировать мое сознание на вожделенном мною предмете и помочь увидеть что-то в этом мире. И вот уже клубковатость и бесконечная сложность уступают место видению.
Творческий процесс — это всегда что-то неопределимое. Нельзя выработать формулу, описать ее вербально. Но вот этот момент видения, когда не просто смотришь, а по-настоящему видишь, связан с метафорой. А она всегда настигает неожиданно, запланировать ее можно едва ли. Какие чувства вызывает у вас метафора? Бывает ли страшно? Например, что она может больше не проявиться?
Тут я должен сказать, что тысячу раз такого не бывает. На протяжении моей жизни таких моментов истины было всего два, когда я стоял у истока творчества и по-настоящему видел. И остается только надеяться, что это случится еще. Это нельзя предсказать, нельзя предвидеть. Вероятность этого не просчитываема, она всегда очень мала. Ты не можешь пойти в библиотеку, почитать умную книжку, прийти домой и ждать откровения. Наоборот, бывает так, что есть что-то несущественное вокруг, но ты реагируешь, рефлексируешь, и вдруг раз — из чего-то незначительного вырастает смысл, для тебя очень важный. Настолько важный, что ты занимаешься его раскруткой, и в результате усилий получается что-то, например метафора.
Искусство — это метафора, а усилия художника приводят к ней. Метафоры бывают разные: удачные, неудачные и т. д. Но в метафоре содержится что-то очень важное, приближающее к истине о том, как устроен мир, каков он, каков ты сам. То есть каким-то образом через нее все видно, и видно лучше, чем в реальной действительности.
Философ Мераб Мамардашвили, с которым я дружил, говорил, что нет назначенного времени и места, когда что-то произойдет. Вот у меня концепция — артефакт. Это иносказательно. Артефакт — это вообще символ. Символ того, что мир непознаваем, что узнать что-то можно только под знаком мгновения, какой-то временнóй точки, скорее, даже вневременной, настолько маленькой. Но присутствие артефакта позволяет нам увидеть нечто такое, чего мы раньше не замечали.
Артефакт в таком контексте становится некой кодовой системой, которую могут прочитать другие?
Художник работает не для того, чтобы прославиться. Ну, может, это ему и не чуждо. (Смеется.) В основном художник работает для того, чтобы обрести язык собственного высказывания. А для чего нужен язык? Да, чтобы это прочитывалось другими людьми.
Случается, что такие коды, языки считываются в разных видах искусства. Например, Василий Кандинский писал Арнольду Шенбергу, что он живописью хочет сказать именно то, что Шенберг говорит своей музыкой. Есть ли настолько созвучные вам композиторы? И, может быть, писатели или художники?
Что касается музыки, однозначно. Когда я в 1975 году услышал Филипа Гласса, я сравнил его произведения со своими работами, которые тогда делал, и это было точное попадание, один к одному. Это был абсолютно мой композитор. Сейчас это Владимир Мартынов, он больше соответствует моим представлениям в музыкальной сфере, тому, что я способен сделать. Вообще, все тот же Мераб Мамардашвили говорил, что для каждого человека есть свой композитор, свой художник, свой философ. Вот Мераб — мой философ, я это сразу почувствовал, как только мы познакомились. Мне больше всего нравилось, что он не книжный философ, который в кабинете пишет какие-то трактаты, а философствует живя. О нем же говорили, что он Сократ, и, действительно, что-то сократическое в нем было, это притягивало к нему. И я с ним согласен, что человек живет по принципу подобия. Встречая текст какого-то писателя, он видит, что да, это то, что резонирует с его сознанием, а другой — нет. Значит, есть свой писатель.
Можно ли говорить о том, что какие-то времена проще, чем другие? Если ретроспективно смотреть на сменявшие друг друга эпохи и их приметы...
Мне кажется, что все времена нашего присутствия в этом мире тяжелые на самом деле. Потому что надо искать себя, заниматься собственным делом, которое тебе важно и нужно, вплотную, постоянно, не отвлекаясь ни на какие вещи. Но приходится отвлекаться — например, зарабатывать деньги. В советское время была кучка людей, которая называлась «андеграунд». И существование как бы под землей, добровольное, позволяло этим людям каким-то образом выживать, занимаясь собственным делом. Мне кажется, что и я занимался собственным делом, хотя оно не было востребовано. Ко мне приходили несколько раз с угрозами посадить за тунеядство, потому что я нигде не работаю. А я работал каждый день без выходных. Более того, на общественных началах я создавал большие ансамбли всяких кинетических вещей. Но это почему-то их не интересовало, им надо было, чтобы в бумажке было написано, где ты работаешь.
Формулировку «свободный художник» приходившие к вам вряд ли бы поняли.
Да, но как-то я умудрился прожить при том строе, который был. Потом я еще работал в издательстве «Мир», книжки оформлял, мне давали в основном фантастику. Я получал за заказ 30 руб. (смеется), этого хватало на бутылку кефира и батон хлеба в день. Ну, к маме зайдешь, она покормит на свою скромную пенсию. К знакомым ходили поесть, потому что времена были голодные, есть хотелось все время. У меня до сих пор от этого остался осадок. Это ведь унизительно. Человек должен есть, иначе не проживешь. И все эти комплексы только портили жизнь.
Какие-то люди ломали себя через колено и шли на нелюбимую работу. А ко мне приходили из домоуправления несколько раз и говорили: «Если вы не устроитесь на работу, мы вас за тунеядство посадим». И мне приходилось устраиваться черт знает как. Однажды устроился, чтобы их не раздражать, художником на завод фруктовых вод. Я стал интерьеры делать красивые, а директору это не нравилось. Ему нужны были плакаты. Но я знал: если хоть раз сделаю такой плакат или нарисую Ленина, это будет несмываемое пятно.
Что вы можете сказать о времени, окружающем нас сегодня?
Я вижу, что всегда во времени существует какая-то доминанта. Вот сейчас доминирует функциональность. Время разрешенного для всех зарабатывания денег. Естественно, люди хотят иметь деньги и фокусируют свое внимание на возможности заработать. Я сейчас не буду обсуждать это с нравственных позиций, это не мое дело, но я вижу эту доминанту. А жизнь, вообще-то, в идеале должна быть гармоничной, как искусство. Потом эта доминанта исчезнет, и придет какая-то другая. Но почему-то доминанта нравственного величия (смеется) никогда не становится общей, распространенной на все человечество.
